Stanisław Przybyszewski, "Confiteor" (1899)
Комментировать сам текст ни к чему - всё прекраснейшим образом изложено, но хотел бы отметить контекст, в котором это было сказано. Началась великая Ницшевская эпоха - это было уже без него, хотя сам он ещё был жив, вы понимаете. Ницше был последним классическим мыслителем и - первым современным. Именно из Ницше черпали идеи, стилистику или напрямую тезисы первые модернисты, в числе коих был Станислав Пшибышевский (1868-1927), видный писатель и представитель польской богемы (его женой была муза многих тогдашних передовых авторов Европы, норвежская пианистка Дагни Юль (1867-1901)), чуть позже образовались акцентированные школы, среди которых наиболее интересны, с моей точки зрения, экзистенциалистская, экспрессионистская и футуристская, а также были и многие другие, которые мне неинтересны или неприятны из-за откровенного маразма и дегенератизма (как психопаты и полоумные понимают "авангард" - как нечто психопатическое и полоумное, соответственно); при этом замечательно то, что все три направления были очень развиты и где-то достигали вершин и глубин сразу в нескольких культурах - германской, латинской и славянской, тогда как сюрреализм или дадаизм всегда были лишь местечковыми аберративами, никому не интересными, кроме каких-нибудь бесплодных французов. Появился жанр кинематографа, открывший новые горизонты в Искусстве, причём, что невероятно, один из ранних фильмов представлял в качестве камео не кого иного, как самого Ницше.
К большому, огромному сожалению этот энтузиазм был погашен Первой Мировой войною, невыразимый ужас проник в каждое слово тогдашней творческой богемы, вплоть до буквального восприятия происходящего как Апокалипсиса (существовало такое жуткое предание в Европе, будто после смерти Яна Жижки из его кожи сделали барабан и якобы когда в него забили, началась эта кошмарная война; об этом подробно рассказано у "австрочеха" Мейера в "Walpurgisnacht" (1917)). Ужас, отчаянье, образы измученных людей и лошадей, толпы сумасшедших и калек, - всё это заполнило страницы книг тогдашних авторов, а в России было даже и раньше, - невыразимым безумием ужаса исполнены страницы повести "Красный смех" (1904) Леонида Андреева; впечатлительный и обладавший очень сложной психической конституцией, Андреев передал ужас происходящего до степени дурноты. Самое частое слово, которое у него встречается, это "безумие". "Я всмотрелся в глаза и увидел в них бездну невыразимого ужаса и понял, что этот человек безумен", "Я смотрел на толпу людей, едва ли понимавших, куда бредут они, и вдруг понял, что все они безумны", "Разве вы ещё не поняли, что этот фельдшер безумен?" (фразы переданы в моём пересказе), - непредсказуемый, невероятный ход сюжетной линии в историях Андреева сразу же сделал его исключительным автором и он был вполне признан как один из ведущих писателей (позже прославится также его сын Даниил Андреев (1906-1959), автор метафизического трактата "Роза Мира" (1950-1958, изд. 1991)). Вот только для него это была не литература, а всё по-настоящему и он внезапно умер, находясь в гостях в Финляндии, от разрыва сердца. Ему было 48 лет и по материнской линии он был также из мелкопоместной шляхты. Говорю "также" ввиду контекста (Ницше, Пшибышевский).
Итак, Пшибышевский и польский модерн. Всё началось, как я уже сказал, в аккурат с подъёмом славы Ницше. Правда, самая экспрессивная его книга - "Се Человек!" - будет издана только через 20 лет после её написания - в 1908-м году, что произведёт большое впечатление и может твёрдо расцениваться как экспрессионистский трактат. Это воодушевит очень многих, ведь не суть важно то, что Ницше говорил, а то - _как_ он это говорил. Посему оценка творческой деятельности Ницше со стороны персон, которые сами не создали ровным счётом ничего (хотя, наверное, пытались, порождая какой-нибудь убогий мусор), двояко неправомочна: с одной стороны это недооценка, а с другой - переоценка. Ницше переоценивают, когда буквально подходят к "измерению" степени его влияния, но оно распространяется формально на убожеств, вроде Клагеса, Шпенглера и т.п., просто откровенных дегенератов, вроде Сартра с Камю, или каких-нибудь слабоумных американских дворняжек, не осиливших даже среднюю школу (при том, что Лондон или Лавкрафт представляли скорее прямой антиницшеанизм, на самом деле), - то есть Ницше уже в 24 года был профессором классической филологии, на секундочку, - но Ницше также и недооценивают, поскольку важность его работы была, как я уже сказал, в методике, в том смысле, с каким надобно философствовать. Он показал, что в добыче истинности можно совершенно не считаться ни с "авторитетами", ни с "общепринятыми" мнениями, а предрассудки и шаблоны не только можно, но и нужно разрушать. Ницше был одним из единиц, кого модно назвать интеллектуально честными мыслителями, и его требование быть безжалостно честным как к себе, так и к чему угодно, очень импонировало модернистам, а особенно упомянутых трёх направлений. "Неважно", - говорили они, эти пылкие сердца, вроде Ренцо Новаторе (1890-1920), - "что морально, а что нет. Важно быть только истинным". И плюс Достоевский, и плюс Гёлбдерлин. Всё это засияло, подобно Золотой Заре.
Приведу некоторые выдержки из этого ключевого для польского авангардизма манифеста Пшибышевского, - ключевые тезисы, которые характеризуют суть модерна и в чём можно увидеть ницшевский имморализм, аристократизм, принципиальный аполитизм, презрение ко всему стадному, подчёркнутый эстетизм взглядов и выпестованный крайний индивидуализм.
"Искусство в нашем понимании не есть ни «красота», ни «ein Theil der Erkenntniss», как называет его Шопенгауэр, и мы не принимаем ни одной из бесчисленных формул, выдвигаемых эстетиками, от Платона до старческих нелепостей Толстого — искусство — это воссоздание того, что вечно, независимо от каких-либо изменений и случайностей, независимо от времени и пространства, поэтому: реконструкция сущности, то есть души. И это душа, независимо от того, проявляется ли она во вселенной, в человечестве или в отдельном человеке.
(Sztuka w naszem pojęciu nie jest ani „piękno”, ani „ein Theil der Erkenntniss”, jak ją Schopenhauer nazywa, nie uznajemy również żadnej z tych bezlicznych formułek, jakie estetycy stawiali, począwszy od Platona, aż do starczych niedorzeczności Tołstoja — sztuka jest odtworzeniem tego, co jest wiecznem, niezależnem od wszelkich zmian lub przypadkowości, niezawisłem ani od czasu, ani od przestrzeni, a więc: odtworzeniem istotności, t. j. duszy. I to duszy, czy się we wszechświecie, czy w ludzkości, czy w pojedyńczem indywiduum przejawia.)
Искусство, следовательно, есть воссоздание жизни души во всех ее проявлениях, хороших или плохих, безобразных или красивых.
Это фундаментальный момент нашей эстетики.
(Sztuka zatem jest odtworzeniem życia duszy we wszystkich jej przejawach, niezależnie od tego, czy są dobre lub złe, brzydkie lub piękne.
To właśnie stanowi zasadniczy punkt naszej estetyki.)
Вчерашнее искусство было на службе так называемой морали. Даже самые могущественные художники, за немногими исключениями, не смогли проследить проявления души, оторванной от таких изменчивых понятий, как моральные или социальные понятия; они всегда нуждались в моральном и национальном прикрытии своих произведений. В нашем понимании искусство не знает никакой случайной классификации симптомов души на хорошие или плохие, оно не знает никаких принципов, ни моральных, ни социальных: для художника в нашем понимании все проявления души равны, он не учитывает их случайного значения, он не учитывает их случайного влияния, хорошего или дурного, будь то на человека или общество, только взвешивает их по той силе, с которой они проявляются.
(Sztuka wczorajsza była na usługach tak zwanej moralności. Nawet najpotężniejsi artyści z małymi wyjątkami nie byli w stanie śledzić przejawów duszy, oderwanych od tak zmiennych pojęć, jak pojęcia moralne lub społeczne; zawsze potrzebowali dla dzieł swych płaszczyka moralno-narodowego. Sztuka w naszem pojęciu nie zna przypadkowego rozklasyfikowania objawów duszy na dobre lub złe, nie zna żadnych zasad czy to moralnych, czy społecznych: dla artysty w naszem pojęciu są wszelkie przejawy duszy równomierne, nie zapatruje on się na ich wartość przypadkową, nie liczy się z ich przypadkowem złym lub dobrem oddziaływaniem, czy to na człowieka lub społeczeństwo, tylko odważa je wedle potęgi, z jaką się przejawiają.)
Поэтому художник воссоздает жизнь души во всех ее проявлениях; его не волнуют ни социальные, ни этические законы, он не знает случайных разграничений, названий и формул, ни одного из тех корыт, ветвей и грядок, в которые общество загнало, затолкало и ослабило огромный поток души: художник знает только – повторяю – силу, с которой душа вырывается наружу.
Искусство есть раскрытие души во всех ее состояниях, оно следует за ней по всем путям, следует за ней в вечность и всепространство, уходит с ней в прерии бытия и достигает радужных вершин.
(Artysta odtwarza zatem życie duszy we wszystkich przejawach; nic go nie obchodzą ani prawa społeczne ani etyczne, nie zna przypadkowych odgraniczeń, nazw i formułek, żadnych z tych koryt, odnóg i łożysk, w jakie społeczeństwo olbrzymi strumień duszy wepchnęło, go i osłabiło: Artysta zna tylko — powtarzam — potęgę, z jaką dusza na zewnątrz wybucha.
Sztuka jest objawieniem duszy we wszystkich jej stanach, śledzi ją na wszystkich drogach, wybiega za nią we wieczność i wszechprzestrzeń, wgłębia się z nią w praiły bytu i sięga w tęczowe szczyty.)
Искусство не имеет цели, оно самоцель, оно абсолют, потому что оно является отражением абсолюта – души.
(Sztuka niema żadnego celu, jest celem sama w sobie, jest absolutem bo jest odbiciem absolutu — duszy.)
(...)
Тенденциозное искусство, поучительное искусство, искусство-развлечение, искусство-патриотизм, искусство, имеющее какую-либо моральную или социальную цель, перестает быть искусством и становится «biblia pauperum» для людей, которые не умеют мыслить или слишком мало образованы, чтобы иметь возможность читать соответствующие учебники — таким людям нужны странствующие учителя, а не искусство.
Воздействовать на общество поучительно или нравственно, возбуждать в нем патриотизм или социальные инстинкты посредством искусства, значит унижать его, толкать его с высот абсолюта к жалкой случайности жизни, и художник, делающий это, недостоин имени художника.
Демократическое искусство, искусство для народа, стоит еще ниже. Искусство для народа — это отвратительное и плоское опошление средств, которыми пользуется художник, это плебейский доступ к тому, что по своей природе труднодоступно.
(Sztuka tendencyjna, sztuka pouczająca, sztuka-rozrywka, sztuka-patryotyzm, sztuka, mająca jakiś cel moralny lub społeczny, przestaje być sztuką a staje się „biblia pauperum” dla ludzi, którzy nie umieją myśleć, lub są zbyt mało wykształceni, by módz przeczytać odnośne podręczniki — a dla takich ludzi potrzebni są nauczyciele wędrowni, a nie sztuka.
Działać na społeczeństwo pouczająco albo moralnie, rozbudzać w niem, patryotyzm lub społeczne instynkta za pomocą sztuki, znaczy poniżać ją, spychać z wyżyn absolutu do nędznej przypadkowości życia, a artysta, który to robi, niegodny jest miana artysty.
Sztuka demokratyczna, sztuka dla ludu, jeszcze niżej stoi. Sztuka dla ludu, to wstrętne i płaskie banalizowanie środków, jakimi się artysta posługuje, to plebejuszowskie udostępnienie tego, co z natury rzeczy jest trudno dostępnem.)
Народу нужен хлеб, а не искусство, и если у него будет хлеб, он сам свой путь обрящет.
Снимать искусство с пьедестала и таскать его по всем рынкам и улицам — кощунство.
(Dla ludu chleba potrzeba nie sztuki, a jak będzie miał chleb, to sam sobie drogę znajdzie.
Zwlekać sztukę z jej piedestału, włóczyć ją po wszystkich rynkach i ulicach, to rzecz świętokradcza.)
(...)
Художник, жаждущий аплодисментов и жалующийся на малое признание толпы, все еще стоит в вестибюле искусства, он еще не чувствует себя господином, который не выпрашивает милостей, а щедрой рукой изливает их толпе и не желает благодарности — этого желает только плебей, поскольку такова суть этих выскочек.
Художник, который жалуется, что, разбрасывая сокровища своего духа, он оскверняет свою душу соприкосновением с толпой, перешел святой порог, заблуждается. Человек, не признающий никаких прав, стоящий над толпой, над миром, не может осквернить себя.
(Artysta, który pragnie poklasku, a skarży się na małe uznanie tłumu, stoi jeszcze w przedsionku sztuki, nie czuje się jeszcze panem, który łask nie żebrze, tylko hojną ręka je na tłum rzuca, i nie pragnie podzięki — tej pragnie tylko plebejusz, w duchu tej pragną tylko dorobkiewicze.
Artysta, który się skarży, że rozrzucając skarby swego ducha, kala swą duszę przez zetknięcie się z tłumem, przeszedł święty próg, ale się myli. Człowiek, nie uznający żadnych praw, stojący ponad tłumem, ponad światem, kalać się nie może.)
(...)
И я еще раз повторяю в ответ на все возможные обвинения, которые могут поступить в наш адрес:
Мы не знаем никаких законов, ни моральных, ни социальных, мы не знаем никаких соображений, каждое проявление души для нас чисто, свято, глубоко и таинственно, так как оно могущественно.
(I raz jeszcze powtarzam na wszystkie możliwe zarzuty, które nas spotkać mogą:
Nie znamy żadnych praw, ani moralnych, ani społecznych, nie znamy żadnych względów, każdy przejaw duszy jest dla nas czystym, świętym, głębią i tajemnicą, skoro jest potężny.)
Вот теперь можно завершить! Сказано более чем великолепно, никакие комментарии не требуются. По формату манифест немного больше (на последних страницах пан Пшибышевский стал вдруг ужасно нудить), но, кажется, концепт из приведённых сентенций должен быть достаточно ясным.
Это - первичный, самый ранний модерн, так сказать, его ядро. Все авангардные течения появятся позже, уже в XX-м веке. Именно этим важен посыл Пшибышевского - он не знал и не видел распылённости авангардных течений, как быстро они замусорились поделками всяких дегенератов и уж точно ему и на ум никогда не приходило, что "модерновое художество" это закачивание краски в анус и пульверизация сего на стену (то, что у французов называется "авангардным искусством"), ну а затем грянула Великая Война, ужас которой и представить себе никто не мог, хотя, как я уже сказал, этот ужас передан был уже Андреевым от впечатления от Русско-японской войны 1904-1905-х гг.. - Безумие невыразимого ужаса: экзистент и суть "будничного Апокалипсиса" Чорана (1911-1995), у которого, в отличие от Пшибышевского, никаких сверхценных иллюзий уже не было.
PS И вот такую вот блевотину будут называть "авангардной" "музыкой" в академической маразматической среде:
[...]
Комментариев нет:
Отправить комментарий