Лавкрафтиана (фрагмент 1)

Сколько себя помню, я всегда был одинок, да и сам, по правде говоря, мало интересовался человеческими судьбами и никогда не понимал смысла того, что называется общением. Свою отраду я находил среди многочисленных старинных книг, оставшихся после смерти моего деда. Я плохо помню его, - этот замечательный старик умер в возрасте под девяносто лет, когда я был в шестилетнем возрасте. Однако рассказы его,  страшные сказки, которые рассказывал мне он, скорее всего, сочиняя на ходу, произвели на меня неизгладимое впечатление. Сейчас я знаю, что и мой отец, и мой замечательный дед и все прочие предки мои были властителями тайных знаний, ибо состояли в ложе Святого Иеронима, где имели высокий градус посвящения (по крайней мере, дед), и это не перестаёт интриговать меня, тем более, что по праву рождения и преемственности, я также наследовал масонские награды моих предков и автоматически получал членство в этой ложе. Вопрос был лишь в том, чтобы достичь истинных вершин понимания, на что могут уйти многие годы. По крайней мере, в книгах, которые я читал, говорилось о том, что мудрость приходил лишь после семидесяти пяти лет праведной жизни, а я считал это – столь долгую жизнь – совершенно невероятной для меня. Касаемо же праведности, я не имел никаких пороков, хотя совершенно равнодушен к христианству и так и не смог осилить «Библию» ввиду её смертельной скучности…

«Библии» я предпочитал живые и яркие сказки Персии, Эллады и Великой Скифии. Сама мысль об этих великолепных далях и сказочных временах (ах, как хотел бы я верить в их истинность!) переполняла моё сердце восторгом, а воображение рисовало неописуемые картины. Я даже придумал себе имя – Абдаллах Аль-Хазред, так я называл себя. Ещё в самом раннем детстве я сочинил несколько историй на восточные мотивы, и даже сейчас, спустя много скучных и пресных дней, исполненных житейскими заботами и вечным унизительным безденежьем, я не перестаю мечтать о краях и временах, когда люди не знали горя и скуки, живя сказке и творя сказку. Ведь не секрет, что волшебное происходит там, где в волшебство верят и живут им, - сплошь и рядом с людьми, верящими в чудесное, происходят чудеса, - и посему не сомневался я, что сказки и мифы некогда были живы, и лишь через века деградации и механизации бытия, когда исчезли из жизни человеческой последние искры божественного волшебства, стали они, живые чудесные мифы, лишь текстами в научных диссертациях по истории и антропологии. И скучные люди с мёртвою душой нудным и бесцветным голосом рассказывают нам, как древние заблуждались, веря в нимф, эльфов, кобольдов и вурдалаков, а боги и герои были обычными людьми, если таковые вообще существовали…

Ах, какое дело мне до их жалкой болтовни! Едва закрывал я глаза, как почти тотчас погружался в мир своих грёз. Река Забвения подхватывала меня и с невероятной скоростью, опережающей мысль, переносила в края моей мечты, где я был вечно юн и бесконечно счастлив. Там звали меня Абдаллах Аль-Хазред и я жил в сказочном городе где-то на мифическом востоке в неизвестные времена, где и времени-то не существовало. Я видел чудеса, которые неизбежно происходили там, где не было ограничений и трусливого скептицизма. Там, в мире грёз моих, я находил отдохновенье, столь краткое, но столь бесконечно прекрасное. И затем, тяжело открывая глаза, я, совершенно разбитый и подавленный, с тяжёлым сердцем слушал мёртвое цоканье часов. Так, мрачно размышляя, дожидался я серого и зыбкого рассвета, чтобы начать новый день, полный скучной рутины и, если особенно не повезёт, мелочных и назойливых покушений на моё одиночество со стороны вечно злобного и беспредельно жесткого, несомненно дьявольского мира, который я так искренне и безгранично презирал и в котором был столь бесконечно чужд…

Но, я хочу внести ясность, я не был несчастен, я не был даже мизантропичен. Просто я был чрезмерно сенситивен и наделён слишком бурным воображением даже для поэта и романтика, коим, несомненно, я был по складу своего характера. Мне нравилось производить впечатление, если представлялась таковая возможность, но контакты с внешним миром были трудны из-за крайней узости и примитивности креатур, окружающих меня. Лишённые чуткости, неспособные увидеть горизонты, эти сущности – я, к слову, не убеждён, что сами они относятся к виду хомо сапиенс – почему-то полагали своей непременной целью или даже идеей-фикс покушаться на автономию моего бытия или хотя бы на склад моего ума. Я, подчеркну, не мизантроп и даже не интроверт, я легко понимаю их, этих существ, зовущих себя людьми, вопрос в том, способны ли они понять меня?.. Судя по всему, они и не предпринимали такой попытки.